Неточные совпадения
Деревня показалась ему довольно велика; два леса, березовый и сосновый, как два крыла, одно темнее, другое светлее, были у ней справа и слева; посреди виднелся деревянный дом с мезонином, красной
крышей и темно-серыми или, лучше, дикими стенами, — дом вроде тех, как у нас строят для военных поселений и немецких колонистов.
Как почти все наши кладбища, оно являет вид печальный: окружавшие его канавы давно заросли;
серые деревянные кресты поникли и гниют под своими когда-то крашеными
крышами; каменные плиты все сдвинуты, словно кто их подталкивает снизу; два-три ощипанных деревца едва дают скудную тень; овцы безвозбранно бродят по могилам…
Четверть часа спустя оба экипажа остановились перед крыльцом нового деревянного дома, выкрашенного
серою краской и покрытого железною красною
крышей. Это и было Марьино, Новая слободка тож, или, по крестьянскому наименованью, Бобылий Хутор.
— В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было на
крыше, он незаметно ушел. По улице, над
серым булыжником мостовой, с громом скакали черные лошади, запряженные в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился с
крыши, вошел в дом, в прохладную тишину. Макаров сидел у стола с газетой в руке и читал, прихлебывая крепкий чай.
— Пусти, — сказала она и начала оправлять измятые подушки. Тогда он снова встал у окна, глядя сквозь густую завесу дождя, как трясутся листья деревьев, а по железу
крыши флигеля прыгают
серые шарики.
Сидели в большой полутемной комнате, против ее трех окон возвышалась
серая стена, тоже изрезанная окнами. По грязным стеклам, по балконам и железной лестнице, которая изломанной линией поднималась на
крышу, ясно было, что это окна кухонь. В одном углу комнаты рояль, над ним черная картина с двумя желтыми пятнами, одно изображало щеку и солидный, толстый нос, другое — открытую ладонь. Другой угол занят был тяжелым, черным буфетом с инкрустацией перламутром, буфет похож на соединение пяти гробов.
Явился слуга со счетом, Самгин поцеловал руку женщины, ушел, затем, стоя посредине своей комнаты, закурил, решив идти на бульвары. Но, не сходя с места, глядя в мутно-серую пустоту за окном, над
крышами, выкурил всю папиросу, подумал, что, наверное, будет дождь, позвонил, спросил бутылку вина и взял новую книгу Мережковского «Грядущий хам».
«Вероятно, Уповаева хоронят», — сообразил он, свернул в переулок и пошел куда-то вниз, где переулок замыкала горбатая зеленая
крыша церкви с тремя главами над нею. К ней опускались два ряда приземистых, пузатых домиков, накрытых толстыми шапками снега. Самгин нашел, что они имеют некоторое сходство с людьми в шубах, а окна и двери домов похожи на карманы. Толстый слой
серой, холодной скуки висел над городом. Издали доплывало унылое пение церковного хора.
«Пошел к Спивак, это она стучала», — сообразил Клим, глядя на
крышу, где пожарные, растаптывая снег, заставляли его гуще дымиться
серым дымом.
Среди неровной линии
крыш, тепло одетых снегом, одна из них дымилась жидким,
серым дымом; по толстому слою снега тяжело ползали медноголовые люди, тоже
серые, как дым.
Под этой широкой зеленой
крышей, за этими низкими стенами, выкрашенными в дикий
серый цвет, совершалось такое мирное течение человеческого существования!
Дорожка повернула в сторону; из-за толстых ракит и берез глянул на нас старенький,
серый домик с тесовой
крышей и кривым крылечком.
Признаться сказать, ни в какое время года Колотовка не представляет отрадного зрелища; но особенно грустное чувство возбуждает она, когда июльское сверкающее солнце своими неумолимыми лучами затопляет и бурые, полуразметанные
крыши домов, и этот глубокий овраг, и выжженный, запыленный выгон, по которому безнадежно скитаются худые, длинноногие курицы, и
серый осиновый сруб с дырами вместо окон, остаток прежнего барского дома, кругом заросший крапивой, бурьяном и полынью и покрытый гусиным пухом, черный, словно раскаленный пруд, с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой, на мелко истоптанной, пепеловидной земле овцы, едва дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к дружке и с унылым терпеньем наклоняют головы как можно ниже, как будто выжидая, когда ж пройдет наконец этот невыносимый зной.
Небо было видимо над селом очень редко, изо дня в день над
крышами домов, над сугробами снега, посоленными копотью, висела другая
крыша,
серая, плоская, она притискивала воображение и ослепляла глаза своим тоскливым одноцветом.
Фундаменты
серые, стены желтые, оконницы белые,
крыши красные.
Только нам троим, отцу, мне и Евсеичу, было не грустно и не скучно смотреть на почерневшие
крыши и стены строений и голые сучья дерев, на мокреть и слякоть, на грязные сугробы снега, на лужи мутной воды, на
серое небо, на туман сырого воздуха, на снег и дождь, то вместе, то попеременно падавшие из потемневших низких облаков.
Приближалась весна, таял снег, обнажая грязь и копоть, скрытую в его глубине. С каждым днем грязь настойчивее лезла в глаза, вся слободка казалась одетой в лохмотья, неумытой. Днем капало с
крыш, устало и потно дымились
серые стены домов, а к ночи везде смутно белели ледяные сосульки. Все чаще на небе являлось солнце. И нерешительно, тихо начинали журчать ручьи, сбегая к болоту.
После полудня, разбитая, озябшая, мать приехала в большое село Никольское, прошла на станцию, спросила себе чаю и села у окна, поставив под лавку свой тяжелый чемодан. Из окна было видно небольшую площадь, покрытую затоптанным ковром желтой травы, волостное правление — темно-серый дом с провисшей
крышей. На крыльце волости сидел лысый длиннобородый мужик в одной рубахе и курил трубку. По траве шла свинья. Недовольно встряхивая ушами, она тыкалась рылом в землю и покачивала головой.
Сначала послышался стук и шум обвалившейся на хорах штукатурки. Что-то завозилось вверху, тряхнуло в воздухе тучею пыли, и большая
серая масса, взмахнув крыльями, поднялась к прорехе в
крыше. Часовня на мгновение как будто потемнела. Огромная старая сова, обеспокоенная нашей возней, вылетела из темного угла, мелькнула, распластавшись на фоне голубого неба в пролете, и шарахнулась вон.
Бывало, я любил приходить на остров и хотя издали любоваться его
серыми стенами и замшенною старою
крышей.
На выезде главной Никольской улицы, вслед за маленькими деревянными домиками, в окнах которых виднелись иногда цветы и детские головки, вдруг показывался, неприятно поражая, огромный
серый острог с своей высокой стеной и железной
крышей. Все в нем, по-видимому, обстояло благополучно: ружья караула были в козлах, и у пестрой будки стоял посиневший от холода солдат. Наступили сумерки. По всему зданию то тут, то там замелькали огоньки.
В полчаса, которые вы провели в трактире, погода успела перемениться: туман, расстилавшийся по морю, собрался в
серые, скучные, сырые тучи и закрыл солнце; какая-то печальная изморозь сыплется сверху и мочит
крыши, тротуары и солдатские шинели…
Другой дом — точно фонарь: со всех четырех сторон весь в окнах и с плоской
крышей, дом давней постройки; кажется, того и гляди, развалится или сгорит от самовозгорения; тес принял какой-то светло-серый цвет.
Кое-где окна открыты, на
крышах рядских галерей сушится белье, торчат валяные сапоги; из окна на
серую воду смотрит женщина, к вершине чугунной колонки галерей причалена лодка, ее красные борта отражены водою жирно и мясисто.
Когда бойкие кунавинские мещанки приходили мыть полы в лавках, Ефимушка спускался с
крыши и, становясь где-нибудь в уголок, мурлыкал, прищурив
серые, живые глаза, растягивая большой рот до ушей.
Скука, холодная и нудная, дышит отовсюду: от земли, прикрытой грязным снегом, от
серых сугробов на
крышах, от мясного кирпича зданий; скука поднимается из труб
серым дымом и ползет в серенькое, низкое, пустое небо; скукой дымятся лошади, дышат люди.
И дощатая обшивка, и
крыша были когда-то выкрашены ярко и весело, но от времени и дождей окраска стала хмурою и
серою.
Вскипела пыль, приподнялась от сухой земли
серым дымом и тотчас легла, убитая; тёмно-жёлтыми лентами потянулись ручьи, с
крыш падали светлые потоки, но вот дождь полил ещё более густо, и стало видно только светлую стену живой воды.
И в кухне вдруг почему-то вспомнил, что в окно чердака видно каланчу — она торчит между
крыш города, точно большой
серый кукиш.
На льду реки Путаницы начались бои: каждый праздник, после обеда, из слободки, засыпанной снегом до
крыш и не видной на земле,
серыми комьями выкатывались мальчишки. Перебежав реку, они кричали на гору...
Подходила зима. По утрам кочки грязи, голые сучья деревьев, железные
крыши домов и церквей покрывались синеватым инеем; холодный ветер разогнал осенние туманы, воздух, ещё недавно влажный и мутный, стал беспокойно прозрачным. Открылись глубокие пустынные дали, почернели леса, стало видно, как на раздетых холмах вокруг города неприютно качаются тонкие
серые былинки.
Когда на другой день проснулся Егорушка, было раннее утро; солнце еще не всходило. Обоз стоял. Какой-то человек в белой фуражке и в костюме из дешевой
серой материи, сидя на казачьем жеребчике, у самого переднего воза разговаривал о чем-то с Дымовым и Кирюхой. Впереди, версты за две от обоза, белели длинные невысокие амбары и домики с черепичными
крышами; около домиков не было видно ни дворов, ни деревьев.
Над ним вспыхнуло и растет опаловое облако, фосфорический, желтоватый туман неравномерно лег на
серую сеть тесно сомкнутых зданий. Теперь город не кажется разрушенным огнем и облитым кровью, — неровные линии
крыш и стен напоминают что-то волшебное, но — недостроенное, неоконченное, как будто тот, кто затеял этот великий город для людей, устал и спит, разочаровался и, бросив всё, — ушел или потерял веру и — умер.
То тут, то там, по горе и в лугах являются селенья, солнце сверкает на стеклах окон изб и на парче соломенных
крыш, сияют, в зелени деревьев, кресты церквей, лениво кружатся в воздухе
серые крылья мельниц, дым из трубы завода вьется в небо.
Встречу им подвигались отдельные дома, чумазые, окутанные тяжёлыми запахами, вовлекая лошадь и телегу с седоками всё глубже в свои спутанные сети. На красных и зелёных
крышах торчали бородавками трубы, из них подымался голубой и
серый дым. Иные трубы высовывались прямо из земли; уродливо высокие, грязные, они дымили густо и черно. Земля, плотно утоптанная, казалась пропитанной жирным дымом, отовсюду, тиская воздух, лезли тяжёлые, пугающие звуки, — ухало, гудело, свистело, бранчливо грохало железо…
День этот был странно длинён. Над
крышами домов и площадью неподвижно висела
серая туча, усталый день точно запутался в её сырой массе и тоже остановился. К вечеру в лавку пришли покупатели, один — сутулый, худой, с красивыми, полуседыми усами, другой — рыжебородый, в очках. Оба они долго и внимательно рылись в книгах, худой всё время тихонько свистел, и усы у него шевелились, а рыжий говорил с хозяином. Евсей укладывал отобранные книги в ряд, корешками вверх, и прислушивался к словам старика Распопова.
Прохладный, утренний воздух, врываясь в разбитое окно и форточку, мало-помалу освежил больную голову Долинского. Он приподнял лицо и медленно оглянулся. На дворе
серело, между
крыш на востоке неба прорезалась бледно-розовая полоска и на узенькой дощечке, под низеньким фронтоном плоской
крыши, гулко ворковал проснувшийся голубь. Сильная нервная возбужденность Долинского сменилась необычайной слабостью, выражавшейся во всей его распускавшейся фигуре и совершенно угасающем взоре.
Днем я не замечал ее, — так ее
серые избы и темные
крыши сливались с общими тонами пейзажа…
Надо мной расстилалось голубое небо, по которому тихо плыло и таяло сверкающее облако. Закинув несколько голову, я мог видеть в вышине темную деревянную церковку, наивно глядевшую на меня из-за зеленых деревьев, с высокой кручи. Вправо, в нескольких саженях от меня, стоял какой-то незнакомый шалаш, влево —
серый неуклюжий столб с широкою дощатою
крышей, с кружкой и с доской, на которой было написано...
Днем под солнцем деревня с своими прогнившими соломенными
крышами казалась черною, а теперь точно выбелили ее и вымели начисто, вылепили, как игрушку из
серой глины.
В 8 верстах от деревни Палицына, у глубокого оврага, размытого дождями, окруженная лесом, была деревушка, бедная и мирная; построенная на холме, она господствовала, так сказать, над окрестностями; ее
серый дым был виден издалека, и солнце утра золотило ее соломенные
крыши, прежде нежели верхи многих лип и дубов.
Было уже за полночь, когда он заметил, что над стадом домов города, из неподвижных туч садов, возникает ещё одна, медленно поднимаясь в тёмно-серую муть неба; через минуту она, снизу, багрово осветилась, он понял, что это пожар, побежал к дому и увидал: Алексей быстро лезет по лестнице на
крышу амбара.
Все, что я стану говорить о наружном виде ястребов-перепелятников, об их выкармливанье, вынашиванье и проч., совершенно прилагается и к двум первым родам. Перепелятники, пером светло-серые, называются чисторябыми; они бывают посветлее и потемнее. Оренбургские охотники приписывают это различие в пере (то есть в цвете ястребиной
крыши) влиянию дерев, на которых они вывелись, и потому светлых называют березовиками, а темных — дубовиками.
Я поскорее вышел на улицу, очень сконфуженный, крепко ругая себя. Над
крышами домов таяли
серые остатки зимней ночи, туманное утро входило в город, но желтые огни фонарей еще не погасли, оберегая тишину.
Серый деревянный трактир Вавилова, с кривой
крышей, поросшей мхом, оперся на одну из кирпичных стен завода и казался большим паразитом, присосавшимся к ней.
Летними вечерами заречные собирались под ветлы, на берег Путаницы, против городского бульвара, и, лежа или сидя на песке, завистливо смотрели вверх: на красном небе четко вырезаны синеватые главы церквей,
серая, точно из свинца литая, каланча, с темной фигурой пожарного на ней, розовая, в лучах заката, башня на
крыше Фогелева дома.
Осенью над городом неделями стоят
серые тучи, поливая
крыши домов обильным дождем, бурные ручьи размывают дороги, вода реки становится рыжей и сердитой; городок замирает, люди выходят на улицы только по крайней нужде и, сидя дома, покорно ждут первого снега, играют в козла, дурачки, в свои козыри, слушают чтение пролога, минеи, а кое-где — и гражданских книг.
Город имеет форму намогильного креста: в комле — женский монастырь и кладбище, вершину — Заречье — отрезала Путаница, па левом крыле —
серая от старости тюрьма, а на правом — ветхая усадьба господ Бубновых, большой, облупленный и оборванный дом: стропила па
крыше его обнажены, точно ребра коня, задранного волками, окна забиты досками, и сквозь щели их смотрит изнутри дома тьма и пустота.
Сели, смотрим — деревенька наша как парчой и золотом на
серой земле вышита. Опускается за рекой могучее светило дня, жарко горят перекрытые новой соломой
крыши изб, красными огнями сверкают стёкла окон, расцветилась, разыгралась земля всеми красками осеннего наряда, и ласково-сине над нею бархатное небо. Тихо и свежо. Выступают из леса вечерние тени, косо и бесшумно ложатся на нас и на звонкую землю — сдвинулись мы потеснее, для тепла.
Дед и внук очутились перед кучкой тополей и осокорей. Из-за их стволов виднелись
крыши, заборы, повсюду — направо и налево — к небу вздымались такие же кучки. Их зелёная листва была одета
серой пылью, а кора толстых прямых стволов потрескалась от жары.